Юго-Восток Украины как социокультурный феномен
Честно говоря, не верилось, что на востоке Украины может что-то произойти. О бунте местного населения против власти Киева за последние 20 лет не писал и не говорил только ленивый. Но все это выглядело полной иллюзией.
Даже после того как на Украине произошли всем известные события, реакция людей на востоке выглядела неубедительной: протестовали по выходным, чтобы в понедельник вновь разойтись по рабочим местам. Очень бледно, в отличие от пассионарной Галиции. Но еще тогда, в самом начале «русской весны», один дальновидный человек заметил: Галиция похожа на горячий чайник, помещенный на холодную плиту, а восточная Украина, наоборот, подобна холодному чайнику, постепенно нагревающемуся на горячей плите. Запад быстро взорвется и перегорит, а восток будет медленно раскаляться добела. Примерно так и получилось.
В российском массовом сознании ходит множество мифических представлений об украинском Юго-Востоке. Преобладает, конечно, мнение, что там живут такие же русские люди, мечтающие о воссоединении с родиной. Нет ничего более ошибочного, чем представлять сложную ситуацию в Донбассе и Новороссии в столь упрощенном виде. От понимания ускользает ключевой факт: Юго-Восток Украины — это совершенно особый регион, столь же сильно отличающийся от Киева, как и от Москвы. Эти земли когда-то называли русской Калифорнией, сравнивая интенсивность их развития с американским Диким Западом. За какие-то 50–70 лет территорию между Доном и Днестром, почти не имевшую автохтонного населения, заселили представители десятков национальностей. В XX веке все они перемешались в котле советской индустриализации и урбанизации. В результате здесь возникла особая общность людей, пестрая по своему национальному составу, с русским языком в качестве средства коммуникации.
Однако именно в силу своей пестроты она оказалась лишена корневой культурной традиции. «Прицепленная» к Украине волей советской власти Новороссия с ее космополитичным урбанистическим населением должна была помочь «выбить» из малоросса его неразрывную связь с землей — столь нелюбимое вождями хуторское «мелкобуржуазное» мышление. Однако получилось ровно наоборот: Донбасс и Харьков не смогли ничего противопоставить украинской культуре с ее яркой спецификой, получившей мощную подпитку от галицко-волынского «источника». Советская символика и советский образ жизни, носителем которого было население Юго-Востока, не смогли составить конкуренцию глубоко укорененному малоросскому духу.
Это обстоятельство важно учитывать для понимания причин глубочайшего кризиса, в котором Юго-Восток оказался после краха СССР. Дискредитация всего советского лишила его население национальной идентичности, а разрушение хозяйства привело к эрозии идентичности «первого уровня» — чувства принадлежности к коллективу, в случае Юго-Востока — к рабочим коллективам шахт и заводов. Плюс к этому — предвзятое отношение со стороны носителей национальной культуры новой Украины: образ «Даунбасса», криминальной столицы страны стал общим местом.
Труднее всего последствия масштабного кризиса идентичности переживали промышленные восточные области — Донецкая, Луганская, Харьковская. Они больше всего пострадали от разрушения хозяйства Украины.
Они воспринимались населением центральных и западных областей как «недоукраинцы» с искаженной национальной памятью. Население этого региона оказалось в своего рода культурной резервации. Здесь, в атмосфере искусственной полуизоляции, возник совершенно особый социокультурный тип с собственными специфическими представлениями о мире и людях.
Изгой в публичной жизни, дончанин выработал для себя особый свод правил поведения, которые во многом совпали с воровскими понятиями. Тюремная культура здесь действительно распространена — наследие того времени, когда южнорусские степи заселяли люди всех сословий и статусов. Опыт выживания в тюрьме и трудных повседневных обстоятельствах усилил природное умение дончанина приспосабливаться к любым внешним условиям. Положение пария в своей стране укрепило у него ощущение собственного отличия. Это не идентичность, а именно понимание того, что он — не такой, как «западенци», а они — не такие, как он. Глубокое социальное неравенство противопоставляет его не только чужакам извне, но и чужакам изнутри — олигархам, богачам и вообще всем тем, чье материальное положение позволяет им вести образ жизни, отличный от образа жизни большинства. Важнейшая черта дончанина — «приземленность помыслов». Его жизнь вращается вокруг повседневных проблем. Он замкнут на себе и на своем быте и не склонен пускаться в авантюры вроде Майдана. Дончанин скорее привыкнет к меняющемуся миру, чем выступит против него.
Все это — совершенно особая культура, сравнительно молодая, не овеянная вековой традицией. Она малопрезентабельна. Она не выдерживает конкуренции с образами коренной национальной культуры и импортированной картинкой западной «красивой жизни».
Ее превратили в культуру низов. Однако у нее есть свой код, собственный набор императивов, представление о добре и зле, а главное — своя символика.
Она маргинальна, но совершенно реальна. Она формирует параллельный мир, о существовании которого подспудно знают, но предпочитают его не замечать.
Классическим воплощением донецкого архетипа был Виктор Янукович. За имиджем недалекого и ментально неразвитого человека, скрывался большой жизненный опыт и умение ориентироваться в неформальных правилах и договоренностях. «Упрямый и хитрый», — так охарактеризовал Януковича российский журналист, которому довелось много с ним общаться.
Для Донбасса Янукович долгое время был «своим» — простым парнем из низов, сумевшим выбиться наверх, но сохранявшим близость к народу. Его популярность на востоке упала лишь тогда, когда он «оторвался от коллектива» — нарушил базовое донецкое представление о норме и справедливости.
Однако остальную Украину Янукович не устраивал по совершенно иным причинам. Она не принимала его культурно. Его манера поведения, стиль общения, внешний вид и, конечно, ломаный украинский язык сначала вызывали в национально мыслящей среде гомерический хохот, а затем и постоянно усиливавшееся раздражение.
Масла в огонь подливала столичная интеллигенция, видевшая в Януковиче воплощение «совка». Масштабное воровство президентского окружения, его роскошные дачи, бизнес его детей — все это, на самом деле, было вторично: все прекрасно понимали, что в этом смысле президент не хуже, чем его предшественники и оппоненты. Публичная демонстрация кича Межигорья с золотыми унитазами нужна для другого — чтобы поднять на смех вчерашнего жителя рабочей окраины, сказочно обогатившегося, но так и оставшегося «даунбассцем».
В ненависти Майдана к Януковичу явно читалось презрение к иной, непонятной культуре.
Олицетворением зла для майданных революционеров оказалась фигура «титушки» — полупьяного громилы в спортивном костюме, выходца из рабочих городов Юго-Востока.
Отлов и избиение «титушек» стали частью революционного ритуала. «Титушка» был наваждением для Майдана. Его видели за каждым углом, в каждом подозрительном лице. Он превратился в главного врага Украины, собравшейся в центре столицы. Однако за образом «титушки» скрывались миллионы людей, живущих на Юго-Востоке. На словах Майдан стоял за всю страну, но он даже не заметил, как противопоставил себя ее значительной части. Каждое исполнение украинского гимна, каждый раскат лозунга «Слава Украине! Героям слава!», сам подчеркнуто национальный характер революции лишь сильнее удаляли его от «Даунбасса», забытой земли, чуждой украинскому духу, из которой вышли вражьи «титушки» и сам ненавистный Янукович.
Дончанин инстинктивно уловил этот импульс. Он с самого начала с подозрительностью относился к Майдану: его «украинскость» смущала, а память о Майдане 2004 года подсказывала, что для простого работяги ничего хорошего из всего этого не выйдет. Вдобавок, новоявленные киевские власти с самого начала нарушили «сферу безопасности» дончанина — начали ломать привычный для него ход жизни. Отмена особого статуса русского языка произошла лишь на бумаге, но в наэлектризованной атмосфере этого хватило, чтобы создать у людей ощущение угрозы. После того, как губернатором Донецка назначили местного олигарха, возникли все условия для взрыва. Перед дончанином возник двуединый образ «значимого иного» — агрессивного Майдана, навязывающего ему «западенские» правила, и ненавистного кровопийцы-олигарха.
Так два фактора самоидентификации населения Донбасса слились в один, и донецкий протест обрел субъектность. Больше месяца украинцы его не замечали, подспудно считая, что донецкие не смогут ответить своим Майданом. И вот Донецк взорвался. Реальность больно ударила Украину по голове, но Украина лишь активизировала поиски «руки Кремля». Между тем, донецкий протест с самого начала не был пророссийским. Выход из состава Украины ради вхождения в Россию — это тоже слом привычного хода жизни, радикальный шаг, на который дончанин идет лишь в самом крайнем случае.
У донецкого протеста есть символика, и это отнюдь не российский триколор. Триколоров много, но объединяют протестующих советские символы — красное знамя, портрет Сталина, песня «Священная война».
Символика страны, создавшей Донбасс, объединившей пеструю людскую массу в общность, становится обрамлением для зарождающейся на глазах новой идентичности. Слово «Донбасс» звучит на баррикадах гораздо чаще слова «Россия». Пока процесс лишь начинается: еще слишком мало конкретики и конструктива. Но стадия отторжения «значимого иного» в самом разгаре. Главное состоит в том, что в массовом сознании населения Донбасса стараниями Майдана сформирован коллективный образ абсолютного зла — тип фанатика-бандеровца, несущего кровь и разрушение. Это первый шаг к сплочению общности на принципиально новой основе. Многие эксперты уже говорят о нарождающейся «нации Юго-Востока». Возникнет ли она как объективная реальность — это вопрос. Однако Донбасс, по-видимому, уже изменился навсегда.
Александр Вершинин, кандидат исторических наук, научный сотрудник Центра проблемного анализа
http://problemanalysis.ru/mission/kolonka-vershinina/kolonka-vershinina_21.html
0 комментариев для “Юго-Восток Украины как социокультурный феномен”